"И место его уже не узнает его." (Псалом 102: 15-22)

   Канун праздника. Как-то сложно он в последние годы воспринимается многими. Наблюдаю  диапазон чувств от приторно-навязчивых-официозных, кричащих о "не забудем", до полного отторжения, злобного передёргивания всего и вся.  Вы помните, что этот блог я обещал без политики вести. Поэтому, не буду о том кто прав и как надо было тогда жить и воевать. 

  Я хотел избежать всего это шума, полемики, что-то свое вспомнить. Не уверен, что смогу рассказать...

   Сегодня у дорожки заметил цветы.  Остановился и долго смотрел на тропинку, на пыль и на эту красоту. Пыль, пыль. Дорожная пыль... пыль и тонкий ивовый прутик что-то чертящий на ней. Как давно это было. В детстве,  во дворе многоэтажки я часто видел прутик, мелко метущий пыль. Длинная ивовая ветка, тоненькая на одном конце,  была всегда срезана маленьким, простецким ножиком,  а кора у второго конца аккуратно очищена. Древесина блестела, белела и резала глаз своим почти живым видом. Смотришь -  еще  хорошо гнется,  но   жизнь в ней угасает. Вот это ощущение инерции жизни пугало. Пугал и сам хозяин прутика. Не специально пугал (мне было тогда меньше семи лет), а просто страшно  смотреть и понимать - он такой же прутик, жестоко срезанный большой эпохой. 

   Дядя Вова... Володя... Его знали все. Всегда в старых,  выцветших военных гимнастерке и брюках, висящих мешком,  в черных каких-то  ботинках без шнурков, со стертыми напрочь косыми каблуками.  Осенью и зимой добавлялось пальто-шинель, ровесница гимнастерки. Роста он был чуть выше среднего, цвет уже редких волос - седой, белый.  Лицо  скорее круглое,  с маленькой щетиной. Ходил он медленно, шаркая спадающими ботинками. Да его знали все. Но знал ли он кого-то? Большую часть времени (когда я мог его видеть) он проводил во дворе, с ивовым прутиком в руке. Монотонно похлопывал им по пыли, отрешенно рассматривал получающиеся следы и не разговаривал ни с кем. С ним здоровались, жали его руку, он не отвечал. Вова мог только мычать, как будто мучительно вспоминал человеческий язык.  Но все взрослые, проходя мимо, обязательно здоровались. В ответ иногда слышалось мычание. Он жил в четвертом подъезде, я в шестом. Я был мальчик, абсолютно счастливый,  он - искалеченный  старик. Я не знал его возраста, не знал его фамилии. Тогда такие вещи меня мало интересовали.  Просто знал, что в нашем дворе живет Вова. Взрослые, конечно, знали больше. Я же только слышал, что на его глазах немцы зверски убили всю его семью --  пытались получить нужные сведения. Он не сказал,  но рассудок  помутился, он поседел, потерял способность разговаривать.  С тех пор он только мог мычать и выполнять самые простейшие жизненные функции.  Еще помню, что о нем заботились. Тогда были советы ветеранов,  социальные службы. Пионеры два, три раза в неделю бегали на почту и приносили Вове домой или прямо во двор такие фанерки и рейки, нарезанные по размеру. Вова иногда мог сколачивать ящики для посылок. Их потом отдавали на почту. Так и шли его дни. 

  Вот он был самый лучший рассказ о войне. Когда ты сидишь с ним рядом на лавочке, рассматриваешь его лицо, руки, прутик этот долбанный, а он всего этого не замечает. Вот тогда  страшно. Тогда чуть-чуть понимаешь что это была за война.  Я уже давно взрослый, повидал что-то, но с годами  все больше благодарен Володе. За то, что он был и я видел его. За то, что это так страшно бывало. Он очень тихий и хороший был. Я говорю о каком-то совершенно нечеловеческом страхе, присущем только войнам. Вова был как зеркало. Туда можно было заглянуть и увидеть слабый отблеск  абсолютного ужаса. 

     

P.S.  Давно в наших дворах нет  Вов, Иванов, Петров, Валер, Николаев... Они ушли совсем  тихо,  а сейчас  не на кого посмотреть и  сверить часы совести. Нет смысла вступать в дискуссии с говорунами, это как обсуждать кто сильнее Брюс Ли или Чак Норрис. Болтуны  же  никогда не видели Володю.